разСегодня Боб Барлингер проснулся даже раньше обычного. Стараясь не разбудить жену, он вышел на кухню, сварил себе кофе и поджарил яичницу. В окно светило мягкое осеннее солнце.
Новейшее достижение науки. Человек наконец-то сможет воочию увидеть картины великого прошлого. Пенсионерам старше семидесяти. Щедрый подарок от правительства. Совершенно бесплатно. Три часа в прошлом.
Он мог бы выбрать любое время в пределах трехсот лет и почти любое место на земном шаре. Но путешествовать без нее ему не хотелось, а она, его дорогая Марджери, уже пять лет как ослепла. Они долго совещались, и наконец решили, что лучше уж Бобу посетить то время и место, которое видели они оба, и которое запомнилось им как самое счастливое в жизни.
В тот день Боб, только накануне познакомившись с ней, пригласил ее на прогулку в Центральный парк. Он отлично помнил этот день: светило яркое солнце, озеро в парке сверкало всеми красками, и не было ничего более прекрасного, чем Мардж в сиреневом платье, с огненно-рыжими волосами, которые так шли к окружавшей их буйной зелени. Боб посмотрел на старую фотографию на комоде, снятую в автомате в тот день. Лучший день на свете.
Он вышел из дома, сел на общественный флаер, идущий к центру города. Он чувствовал такое же волнение, как и в тот самый день.
Боб сошел с флаера и оказался перед огромным сверкающим зданием исследовательского института. Навстречу ему уже шли люди в белых халатах, аккуратно причесанные низшие чиновники из пенсионного фонда и улыбчивые девушки-ассистентки. Его взяли под руки, отвезли на прозрачном лифте на самый верх, предложили чай. Он отказался. Он хотел поскорее увидеть то, летнее небо и ту, юную Марджери.
Его провели в круглую светлую комнату, усади в кресло посередине. Девушки-ассистентки тут же засуетились, подсоединяя к его телу множество разнообразных датчиков. Наконец, введены дата и время. Ему еще раз напомнили, что строжайше запрещается вступать в какие-либо контакты, что-либо менять. Он улыбнулся. Там, куда он направлялся, ничего не нужно было менять. Там все было превосходным.
Сначала он заметил небо. Солнце не сияло: белесое небо испускало тусклый, болезненный свет. Боб удивился, однако надо было спешить к парку. Он шел и с радостью глядел на старые машины, на дома, которые в его настоящем были уже снесены , на улочки, превратившиеся в автострады. Он вошел в парк и быстрым шагом направился к озеру в его глубине. Там, на зеленой лужайке, играла в бадминтон пара. Боб сел на скамейку и счастливо улыбнулся.
Однако скоро он стал замечать мелочи. Платье Мардж слишком пронзительного, безвкусного цвета. У него самого на щеке засох клочок пены для бритья, и Мардж то и дело раздраженно поглядывает на эту злосчастную щеку. Они доиграли и сели на соседнюю с Бобом скамейку. Разговор явно не клеился, молодой Боб заговорил про кино, и Боб-старик увидел, что Марджери совсем не слушает его, скучающе накручивая на палец рыжий локон. Затем они пошли к синей будке мгновенных фотографий и скоро вернулись к скамейке, разглядывая снимок. Марджери капризно морщила нос и раз десять сказала молодому Бобу, что плохо получилась на фото. Тому явно надоело ее кокетство, он оглядывался в поисках знакомых и торопился идти к кинотеатру.
Три часа истекли. Боб-старик, последний раз взглянув на свое прошлое, отправился обратно к тому месту, где в его настоящем стояло здание института. Прибор у него на руке предупредительно запищал, и Боб, закрыв глаза, открыл их уже в настоящем.
Он поблагодарил всех, вышел из института и поехал домой. Он открыл дверь, и Марджери тут же закричала ему из гостиной:
- Боб, это ты? Ну как? Ах, ну сколько можно копаться, иди сюда и рассказывай все по порядку!
Боб твердил ей, что все точно так, как они вспоминали, что и рассказывать-то нечего, но она требовала, чтобы он рассказал все-все, так, будто она ничегошеньки не знает. Боб сел рядом с ней на диван, взглянул на старую фотографию за стеклом и приобнял жену.
- Ну, так слушай. Светило яркое-яркое солнце..
дваНа заре вашей истории, когда вы только начинали свой путь по этой земле, мы уже были рядом. Вы видели нас во тьме, обступавшей ваши костры, в глубоких расщелинах скал и в сиянии солнца на вершинах гор. Мы внушали вам страх перед нашей мощью и надежду на нашу милость. Самых сильных из нас вы нарекли богами и приносили нам вашу веру, вашу пищу, вашу кровь и кровь ваших врагов. Мы вели вас сквозь ночь, указывая дорогу, учили выживать сильнейших из вас и пожирали слабых. Те, кого вы называли пророками, отдали нам свою веру до последней капли, получив взамен возможность видеть мир нашими глазами.
Шли века, и лицо мира менялось под вашими руками. Вы учились – у нас, у земли и друг у друга. Вы научились думать, научились видеть и создавать красоту, подобную той, что создает природа. Вы возводили великие города и открывали тайные знания, среди вас были мудрецы и полководцы, ростовщики и воины, художники и сказители. Но и могущественный император, и грязный раб равно молили нас о спасении темной ночью, равно искали наших посланий в полете птиц, в темных пятнах на луне, во внутренностях жертвенных животных.
Вы сочиняли о нас предания и легенды, и они питали нас вашей верой и страхом, силой вашей души. Вы рассказывали эти истории своим детям, и они несли древнюю веру в нас в ваше будущее.
Вы придумали Разум, которому мешала ваша вера в нас. Вы перестали приносить нам жертвы и говорить о нас, имена наши стали призраками прошлого, вы упоминали их лишь как предрассудки ваших предков и как героев ваших сказок. Ваша вера в Разум напитала его силой, и многим из нас казалось, что не пройдет и нескольких тысячелетий, как он изгонит нас из этого мира и станет единолично владеть вашими душами.
Однако этого не произошло. Шло время, и мы научились довольствоваться малым. Наши алтари и святилища, покинутые вами, время обратило в руины. Наши рощи и горные вершины задохнулись под камнем и бетоном ваших городов. Вы перестали просить помощи у нас и стали уповать лишь на силу денег и власти. Что же осталось нам?
Нам осталась тьма, и нам осталась тайна.
Вы научились озарять свою ночь мириадами огней и постоянно поддерживать спасительный свет в ваших жилищах, но окончательно победить тьму вам оказалось не под силу. Тьма осталась в лесах, которых еще не коснулись ваши топоры, на равнинах, где трава не была примята вашими машинами. И в посаженных вашими руками парках, на вспаханных вами полях, и в закоулках ваших городов живет все та же древняя тьма.
Многие тысячелетия вашей истории вы рассказывали друг другу древние сказки о нас: богах, ведьмах, духах и призраках, и из этих сказок выросли все ваши страхи и надежды. И мы были в них, и с помощью них мы проникли в ваше настоящее.
Некоторые из вас до сих пор ищут наших советов и знаний, скрываясь во тьме ночи и желая узнать секреты. Мы даем знание достойным, а недостойных наказываем за забывчивость вашего рода.
В вашем мире, залитом искусственным светом, тьмы становится меньше с каждым днем. Однако теперь мы знаем, что вам никогда не удастся изгнать ее до конца, ибо она, как и мы, часть вашего мира. Поэтому и сегодня, и через тысячу лет ребенку, бредущему по лесу в ночи, изогнутые ветви деревьев будут казаться костлявыми руками, а седовласый незнакомец – могущественным колдуном, и дитя будет дрожать от древнего страха перед нами. Как и много веков назад будет подмигивать ему одноглазый месяц, и той же надеждой и верой озарится его лицо, когда ночные бабочки, покорные нашей воле, выведут его из леса к родному дому.
триМного лет назад, когда я был еще молод , я жаждал всех знаний мира и стремился проникнуть во все тайны, какие только он ни припас для меня. Всё: от древних манускриптов до наскальных рисунков, от обрядов индейцев до спиритических сеансов – все мистическое и загадочное манило меня неизвестностью и казалось мне лучшим способом убить время.
Один мой друг как-то раз представил меня своему знакомому, мистеру Марайну, специалисту по обрядам индейцев навахо. Это был человек, в облике которого причудливо сочетались его индейское происхождение и идеальные манеры английского аристократа. Взгляд его умных и внимательных глаз был чем-то похож на птичий, да и сам Марайн, облаченный неизменно в черную брючную пару, чем-то напоминал ворона.
Марайн стал часто бывать в нашей компании, рассказывал нам кое-что из индейских преданий, показывал свои зарисовки древних идолов, словом, развлекал нас не хуже всякого другого, ничем, впрочем, особенно не поражая наше воображение. Однажды утром спустя несколько месяцев после нашего знакомства Марайн появился на пороге моего дома и предложил мне отправиться вместе с ним на его родину, в индейскую резервацию Нимпок-Хассанамиско, на праздник осеннего равноденствия. Марайн сказал мне, что ему разрешается привезти с собой одного гостя, и он предположил, что мне это будет интересно. Польщенный и заинтригованный, я согласился, и уже через несколько дней мы прибыли к резервации.
В доме моего знакомого нас встретила его многочисленная семья и ее глава, мать Марайна, очень старая женщина, глаза которой были ничуть не менее зоркими и внимательными, чем глаза ее сына.
С наступлением сумерек началось ритуальное празднество. Я не могу точно описать то, что происходило тем вечером, так как в самом его начале, как и все участники, я отведал напитка из пейотля и погрузился в наркотический туман. Все, что я помню, помимо странных и неясных образов, которые кружили вокруг меня, это серьезное и почти грустное лицо индейской старухи и ее странные слова: «Белый человек слеп. Он хочет прозреть? Он хочет открыть настоящие глаза? Белый человек может открыть их сегодня, но закрыть не сможет никогда». Мой ответ утонул в тумане пейотля, однако я ясно помню предвкушение чего-то великого, помню чувство, будто я стоял на пороге чего-то совершенно неизвестного мне доселе.
Я очнулся спустя пару дней в своем доме. Мой друг, что познакомил меня когда-то с Марайном, рассказал мне, что тот привез меня домой с жестокой лихорадкой, и на следующий же день куда-то исчез, ни с кем не попрощавшись.
Еще в молодости я часто слышал рассказы о безумных мудрецах, о сошедших с ума ученых, словом, о тех, кто приподнял завесу над тайнами, не предназначенными для человека. Почти все, кому удалось сохранить жизнь, утратили рассудок и покой, навеки став пленниками этих тайн. Большинству каждую ночь снятся кошмары, в каждой тени они видят страшную, неземную тьму, которая протягивает к ним свои кровожадные лапы, лишая их воли, отнимая силы, постепенно пожирая их изнутри. Меня постигла иная участь.
Прохаживаясь вечерами по окраинам Аркхэма, я частенько мечтаю о том, что здесь, вдали от фонарей, мне явится что-то, что ужаснет меня, что заставит меня бежать со всех ног домой, запереть дверь и трястись от ужаса.
Оправившись после ночи, проведенной в пуэбло, я постепенно обнаружил, что в моих силах узнать любую тайну, разгадать и увидеть глубинный смысл любого человеческого поступка, заметить движения всех неизвестных людям сил, которые управляют этой вселенной. Я упивался тем, что открылось моим глазам, я чувствовал себя почти богом, ибо кому, кроме бога, ведомо всё?
Но очень скоро я понял, отчего человеку не дается подобное знание. Момент постижения тайны – величайшее из наслаждений, но всеведение – величайшее из страданий. Я понял, что человеку необходима неизвестность и тайна, которую он мог бы постичь, и даже если за всю жизнь он ни на шаг не приблизится к разгадке, жизнь его будет полна смыслом и надеждой.
Вернувшись из резервации, я лишился и того, и другого. Дни мои потекли сплошной чередой, события проплывали мимо меня, предсказываемые мной и тем обесцениваемые.
Единственный смысл моей жизнь теперь – ожидание ее конца. Силы, открывшие мои глаза, были столь милостивы, что не дали мне знания о том, что ждет наши души по ту сторону смерти. Она уже близко, и впервые за много лет я радуюсь, я жду ее, как дорогого друга, и мне нет дела, будет ли она дверью в новые миры, или же дверью в небытие.
четыреКогда я только проходил обучение и еще ни разу не бывал на космическом корабле, мне часто снился один сон. Будто я нахожусь на огромном межзвездном лайнере, и он - мой, и я - его капитан.
Я совершенно один. Я прохожу по длинным пустым коридорам, отделанным новеньким пластиком, спускаюсь в технический отсек, поднимаюсь в кают-компанию. Нигде - ни души. Так тихо, как, я знал уже тогда, не бывает на кораблях. Только где-то вдалеке мне слышится мелодия, еле различимая, смутно похожая на какую-то музыку, которую я помню из раннего детства. Я иду вперед, передо мной бесшумно открываются двери, и я постепенно приближаюсь к источнику музыки. Она приводит меня на мостик. Здесь тоже пусто, и только навигационные панели подмигивают мне своими разноцветными индикаторами. Я сажусь в кресло капитана. Передо мной – экран сканера, огромный, во всю стену, а за ним – космос. Космос, которого тогда я не видел еще ни разу в жизни. Он не черен: в нем кружатся туманности, переливаясь от пронзительно-синего, через фиолетовый, в багровый и пурпурный, и мириады далеких звезд заполняют темные пространства, и кажутся снежинками в бензиновой луже. Завороженный, я вглядываюсь в эту глубину. Где-то не периферии сознания я отмечаю, что музыка усиливается, что в нее вплетаются новые звуки и даже голоса. Они сливаются в чистые, но сильные аккорды, которые набирают мощь и ясность, и вот уже звучит хор этих голосов, и музыка, словно сильный ветер, омывает меня, устремляясь ко мне из космоса. Я чувствую неописуемую радость от созерцания этой красоты. Ничто не важно для меня теперь: я не помню, кто я, не помню, что там, на далекой земле меня ждут люди, которым я дорог; что корабль был отдан мне с какой-то целью, которую я должен преследовать. Время покинуло меня; секунды или тысячелетия я сижу в капитанском кресле и вглядываюсь в сменяющиеся узоры, которые создаются и разрушаются на моих глазах, обрамленные кружевом звезд.
Вдалеке, на самом краю экрана, я замечаю крохотную золотую точку, которая светит ярче, чем все остальные звезды. Она приближается ко мне, наливается теплым, золотисто-оранжевым светом, какой был у заходящего солнца на моей родной планете в ясные вечера. Я чувствую покой и мирное предвкушение чего-то. Светящийся шар уже совсем близко, он заполнил весь экран, и я уже чувствую его тепло. Я закрываю глаза, и свет все равно виден мне. Я шагаю ему навстречу, погружаюсь в его золотое сияние и растворяюсь в нем.
На этом мой сон кончался.
***
- Эй, Джонни, мы почти на месте. Вон он, видишь? Какая махина, ты подумай. База передала, что у них стал отказывать двигатель, и капитан еле успел ссадить экипаж на какой-то безлюдной планетке в нескольких световых днях отсюда. Вот только ему пришлось вручную пилотировать корабль, чтобы тот не врезался в планетку, и только он отлетел подальше, двигатель и приказал долго жить. Вот он и дрейфует теперь. Давай, вызывай его на связь, надеюсь, системы жизнеобеспечения еще в норме.
- Спасательный корабль федерации TY-1700 вызывает «Найтингейл» ! Капитан Петрелл, сэр! Вы слышите нас? Капитан, прием?..
Не отвечает, Сэм. Странно, канал связи открыт, но он молчит. Может, системы жизнеобеспечения все-таки отказали. Все равно, нужно подлететь и проверить.
- Подожди, подожди, я что-то слышу…бред какой-то. Какая-то музыка. Похоже на механическую музыкальную шкатулку, я видел такие в музее. Хотя…нет, показалось, наверное. Ладно, идем на сближение.